Потому что стены того двора изнутри давно утратили штукатурку. Они были иссечены, изрыты, изгрызены, раздроблены — со всех четырех сторон, и коричнево-красные осколки кирпичной кладки придавали выбоинам вид рваных ран. Там не шли бои: какие безумцы палили бы друг в друга, беззащитными стоя в закрытом дворе, оставив целыми его стены снаружи? — нет, там стреляли сверху, с этих башенок, которые на самом деле — пулеметные вышки. В тех, кто стоял внизу. И у кого оружия — не было. И так происходило много дней подряд…

Илья на всю жизнь запомнил, как остро кололо в левом боку — так что казалось, что вот-вот лопнет на бегу селезенка; как в два прыжка перескочил через рельсы почти что перед полосатым рылом истерически ревевшей электрички; как несся по тенистой, усыпанной рифлеными вязовыми листьями улочке — но лишь в последний момент, уже рванув калитку, сообразил, что прибежал не к себе, а к Настасье Марковне. Она стояла в своем опрятном, выложенном желтоватой метлахской плиткой дворике спиной к нему и развешивала на веревку, доставая из побитого эмалированного таза, какие-то бедные застиранные тряпочки. Услышав, как бешено хлопнула калитка, попадья стремительно обернулась, и по сверкнувшему тусклым острым огнем взгляду юноша вдруг понял, что она решила, будто дома у него опять что-то случилось, более того, ждала этого и вовсе не удивлена. Задыхаясь, Илья рухнул на лавку, тяжело мотая головой в бессильном отрицании, зверски дернул ворот рубашки, так что легко отлетели две верхние пуговицы. Еще не продышавшись, силился объяснить:

— Нет, это не то… Не то, что вы… Это другое… Я ходил… туда… Ну — туда… Вы понимаете… Там… Там… Что-то есть… Кто-то… Не знаю…

Он ни на миг не задумался — почему отвечает на вопрос, который не задавали, почему уверен в том, что его свистящий отрывистый шепот правильно поймут, почему вообще прибежал с этой невозможной жутью не к матери родной, а к посторонней тетке. Настасья Марковна очень медленно и глубоко кивнула; закусив губу и, все продолжая кивать, только чаще и мельче, отставила таз на распухший и почерневший от старости фанерный стол, вытерла руки о холщовый фартук, присела рядом на край скамейки…

— Бедный, бедный… Спросил бы меня, прежде чем самому, без подготовки… — и, в ответ на его сипло мычащий протест: — Ну, да, да, понимаю: ты не из таких, ты все сам… Тогда — готовься, это будет повторяться, — она помолчала с минуту. — Там, Илья, расстреливали — с середины двадцатых и до самой войны. По одноколейке привозили живых, увозили мертвых. Сваленных горой на платформе под брезентом. Почти каждый день — да не по одному разу. Мы слышали отдаленные очереди — и привыкли к ним. Ты ведь привык к стукам механического завода, что у залива, пишешь себе этюды под стеной и не замечаешь. Так и мы. Мы прекрасно знали, что там — не ученья: ходили всякие слухи, пропадали люди, которые что-то видели и рассказывали… И мы постепенно привыкли делать вид, что ничего не слышим, приучили к этому детей. Даже теперь, когда все кончилось, это место обходят стороной, только дачники, бывает, лазают. Или случайно кто наткнется… И уж второй раз не пойдет. Как ты.

— И они все там сейчас? — Илья чувствовал, что между ним и этой женщиной установилась та самая заповедная связь, что не знает ни возраста, ни пола и разрешает задавать любые, даже самые невероятные вопросы. — Те, кого убили, да? Это они на меня смотрели со всех сторон, когда я там… ходил? Потому что я — чувствовал. Я точно знал, что не один, — не знаю, как объяснить…

Она слегка улыбнулась, одним уголком бледно-сиреневых губ:

— Ну, что ты, нет, конечно… Не придумывай. Их души далеко отсюда. Они никогда не приходят к нам, — улыбка стала ярче, четкие брови приподнялись: — Ну-у-у… Ты комсомолец — и веришь в привидения?

— Я чувствовал. Я знаю, — упрямо повторил он. — В этом не ошибешься. Хватит, наконец, из меня детсадовца делать. Я за одно это лето на десять лет… — он хотел сказать «повзрослел», но, поняв, что глагол не отражает сути, тихо закончил: — Состарился.

Попадья снова наклонила голову, не спуская при этом с него своего светло-огненного взгляда:

— Там растворены в воздухе их последние муки. Запредельное отчаянье. И, да — смертный ужас. И кровь. Кровь продолжает вопиять к небу об отмщении, даже если ее давно смыли дожди. Этого еще надолго хватит… Со временем ослабеет, конечно, но не так скоро. Только когда простят — и забудут. Верней, когда уйдет последний, кто вспоминал.

— Я не забуду, — пробормотал, уставившись в плитку под ногами, глухо пробормотал Илья; и через много лет он помнил, что грязно-желтый восьмигранник меж двух его массивных ботинок был расколот точно пополам и сквозь трещину проросла единственная тонкая травинка.

Он опять отказался от чая — на этот раз просто потому, что чувствовал такую усталость, что валявшийся на полу этюдник казался неподъемным, и хотелось просто лечь навзничь, закрыть лицо локтем, поплыть куда-то…

— Одного не пущу. Провожу. Давай свой ящик, — приказала попадья.

Они шли быстро, широким шагом, не разговаривая и строго глядя каждый перед собой. Только теперь Илья отчетливо понял, что поселок этот — очень древний, и деревья здесь, в основном, вековые и старше. Что вокруг похоронено много жутких неразгаданных тайн — но все-таки не таких, к какой он сегодня невольно приблизился… На подходе к повороту в свой незаметный тупичок он забыл испугаться увидеть в нем белую машину с крестом — предвестницу очередного горя, ее вытеснили из сознания мысли о беде уже свершившейся и непоправимой — и, не дойдя, замер:

«скорая» грузно выехала, буксанув на повороте, и тяжело покатила прочь. В тот же миг рука Настасьи Марковны мягко сжала юноше локоть.

— У нас… Еще три дома в переулке есть, — малодушно пробормотал юноша, чувствуя, как дыхание перехватывает.

Они свернули.

— Нет. Это к вам, — попадья указала подбородком на знакомого Илье по прошлому участкового с богатыми усами, как раз закрывавшего за собой их калитку.

Участковый раздраженно шел прямо на опередившего спутницу Илью, но вдруг обогнул его и заступил дорогу Настасье Марковне.

— Ты чего это здесь?! — без всякого предисловия хамски гаркнул он ей в лицо. — Сказал — сиди в своей халупе и не шляйся — значит, сиди! Все не доходят руки двести девятую тебе оформить — ничего, дождешься как миленькая! Шастает она тут! А ну, проваливай, пока за решетку не упек!

Даже посреди всего липкого кошмара, вновь начавшего исподволь обволакивать сознание, Илья поразился тому, что усатый пигмей холуйского звания осмеливается говорить таким образом с интеллигентной, во всех смыслах на голову его выше женщиной. Кровь бросилась в лицо, заставив круто развернуться на ходу:

— Это мой друг, который идет ко мне в гости! Она ничего плохого не сделала! — дерзким юным петушком кинулся Илья на удивленно поводящего усами милиционера. — Почему вы с ней так грубо разговариваете?! Мы советские люди, и я не допущу…

— Кто тут советский человек — она, что ли? — с невыразимым презрением прервал участковый. — Не допустит он… Ты, парень, друзей-то с умом в следующий раз выбирай. А то, знаешь, — с кем поведешься… Она у меня скоро тут сядет лет так на дцать… Для начала на один годик, по майскому указу за тунеядство и нетрудовые доходы. Это мы быстро… Это мы умеем… А там — стоит только начать… Что — молчишь, святоша? — он снова переключился на стоявшую с неподвижным посеревшим лицом и стиснутыми зубами попадью. — Правильно. Не разевай пасть, чтоб пожалеть не пришлось. А ты, сынок, домой чеши по-быстрому. Там тетку вашу, или кто она вам, зашибло, так мать с сестрой ревут одна другой громче… — Он обернулся на дом, почесал затылок под форменной фуражкой, покачал головой: — Везет вам в этом году, ничего не скажешь: три несчастных случая, считай, подряд — и все в одном месте. И, главное, не подумаешь ничего такого — просто масть вам черная повалила… Но это не навсегда: потом красная попрет.